(Начало)

Исторический очерк

3.

«В конце 1903 года я принял монашество – из Сергея меня обратили в Илиодора. 16 декабря я шел по темному академическому коридору, со взором, опущенным книзу, согласно учению святых отцов. Вдруг меня кто-то деликатно потрепал за плечо. Я поднял взор и увидел отца Феофана и какого-то улыбающегося мужика. «Вот и отец Григорий, из Сибири», – застенчиво сказал Феофан, указывая на мужика, перебиравшего в это время ногами, как будто готовился пойти танцевать в галоп. «А», – в смущении протянул я и подал мужику руку и начал с ним целоваться».

Этим танцующим мужиком был набиравший силу Григорий Распутин. В 1909 году, когда позиции Распутина дворе укрепились, Иллиодор встретился с ним вновь.

« – Ну, что, дружок, голову-то повесил? А? В Царицын небось хочешь?

– Хочу, очень хочу, – ответил я.

– Хорошо, хорошо, голубчик! Ты будешь в Царицыне…».

И в другом месте, описывая посещение салона графини Игнатьевой, уговаривавшей его подчиниться решению Синода и отправиться в Минск, Илиодор вспоминал:

«Тут в разговор вмешался Распутин. Он дрожал, как в лихорадке, пальцы и губы тряслись, лицо сделалось бледным, а нос даже каким-то прозрачным; задвигавшись в кресле, он приблизил свое лицо к лицу графини, поднес свой указательный палец к самому ее носу и, грозя пальцем, отрывисто, с большим волнением заговорил:

– Я тебе говорю, цыть! Я, Григорий, тебе говорю, что он будет в Царицыне! Понимаешь? Много на себя берешь, ведь ты же баба!…»

Говорил так Распутин или не говорил, утверждать на основании столь сомнительного источника, как «мемуары» Илиодора, разумеется, не приходится, но существуют объективные свидетельства того, что Илиодор Распутина публично благодарил, а, следовательно – было за что благодарить.

 

«О Григории Ефимовиче кричат во всех жидовских газетах самым отчаянным образом. На него нападает самая гадкая, самая ничтожная часть людей – наша безбожная интеллигенция и… вонючие жиды. Нападение последних доказывает нам, что он – великий человек с прекрасной ангельской душой», – писал он в одной из газет.

Примерно к этому времени относятся воспоминания об Илиодоре заместителя Столыпина П. Г. Курлова: «Как-то, несмотря на очень поздний час вечера, графиня С. С. Игнатьева просила меня немедленно ее принять. После моего согласия она приехала через несколько минут. Я был очень удивлен, встречая ее, что за ней виднелась фигура какого-то монаха.

«Позвольте вам представить страшного человека, иеромонаха Иллиодора, который только что приехал, и я хотела, чтобы вы могли лично составить о нем правильное мнение», – с такими словами обратилась ко мне графиня Игнатьева.

Я увидел высокого, худощавого инока с горевшими, безумными глазами. С первых же слов он экзальтированно стал мне жаловаться на саратовскую администрацию, а в особенности на полковника Семигановского, который все время на него клевещет. На моем письменном столе лежала только что полученная последняя проповедь иеромонаха Иллиодора, где он прямо призывал народ к открытому сопротивлению властям и даже к насилию. Я показал ее моему собеседнику и спросил, не является ли имевшийся у меня текст его проповеди искаженным, на что он, ознакомившись с содержанием, ответил, что это – его подлинные слова, а на мое замечание, что мы не можем терпеть открытых призывов к бунту и что я не понимаю, как совмещается подобная проповедь с его монархическим и крайне правым направлением, Иллиодор, возвысив голос, продолжал, что он не поднимает народ на мятеж, а только себя считает вправе так относиться к представителям власти, ибо они – изменники Государю. Дальнейший разговор с явным маньяком я считал излишним: мое мнение о нем было составлено, но, очевидно, оно не совпадало с убеждениями графини Игнатьевой. Мне было ясно, что иеромонах Иллиодор – тип появившегося в последние годы духовного карьериста, не останавливающегося в целях популярности среди народа ни перед какими средствами, и что всякая надежда воздействовать на него разумным путем являлась совершенно тщетною».

Поскольку разъяснительные беседы не действовали, а духовные власти по-прежнему пребывали в замешательстве, в 1911 году в судьбу Илиодора вмешался Столыпин, который через Синод решил добиться удаления распутинского друга из Царицына. Причем делалось все поначалу достаточно деликатно. Мерой наказания непослушному иеромонаху стало назначение на должность настоятеля(!) Новосильского Свято-Духова монастыря Тульской епархии. Однако повиноваться светским властям Илиодор отказался так же, как и духовным.

«В Новосиль же не поеду, не подчинюсь Столыпину; пусть он не обращает церковь в полицейский участок».

Тем не менее назад в Царицын его не пустили, отцепив от состава вагон, в котором Илиодор находился, и, в конце концов, иеромонах отправился в назначенное ему место. Как раз в это время в саратовской губернии сменился губернатор: вместо С. С. Татищева был назначен П. П. Стремоухов, согласившийся на это назначение только после удаления Илиодора. Позднее в мемуарах, опубликованных в «Архиве русской революции», Стремоухов описал свои разговоры по поводу Илиодора как с императором, так и с Курловым, одинаково уверявшими его, что с мятежным черноризцем покончено:

« – Да уже его нет, он сослан в дальний монастырь.

– На долго ли, Ваше Величество? Царево сердце милостиво, будет очень просить, Вы его простите.

– Нет, больше не прощу, будьте спокойны».

А вот как протекала беседа со столыпинским заместителем:

« – Я пришел просить, Ваше Превосходительство, в случае побега Илиодора…

– Илиодор крепко засажен и убежать не может.

– Охотно верю, тем не менее, если бы он бежал, то я прошу…

– Повторяю Вам, он не убежит…

– Но если он убежит…

– Если товарищ министра, заведывающий полициею, говорит Вашему Превосходительству, что Илиодор не убежит, то он не убежит».

Как и следовало ожидать, товарищ министра ошибся. Илиодор пробыл в Новосиле несколько времени, а потом, обманув филеров (за что поплатился должностью начальник московского охранного отделения П. Заварзин), сбежал обратно в Царицын.

«8-го числа иеромонах Илиодор бежал из Флорищевой пустыни _ ¹. По всей вероятности, он направляется в Царицын. Благоволите принять меры к недопущению его в город и выехать лично на место для устранения возможных недоразумений. Зам. министра внутренних дел, генерал-лейтенант Курлов», – приводил в своих мемуарах телеграмму из Петербурга Стремоухов.

Окруженный своими приверженцами, Илиодор заперся в монастыре, где, по воспоминаниям Стремоухова, произносил проповеди о том, что «Государь находится в руках жидо-масонов-министров, из которых самый опасный сам Столыпин, что министров следует драть розгами, а Столыпина обязательно по средам и пятницам, чтобы он помнил постные дни и чтобы выбить из него масонский дух».

«… не отпускал собравшийся народ ни днем, ни ночью, возбуждая его в духе только что упомянутой проповеди. Губернатору было приказано окружить монастырь полицейской стражей и не допускать дальнейшего притока народа, самого иеромонаха Иллиодора не трогать и в церковь не входить, – писал в своих воспоминаниях Курлов. – Одновременно П. А. Столыпин обратился к обер-прокурору святейшего синода с просьбой, чтобы высшая духовная коллегия через посредство епископа Гермогена воздействовала на Иллиодора.

И духовные меры не привели ни к какому результату!»

Курлов потребовал от Стремоухова послать на штурм монастыря полицию.

«Предлагаю к неуклонному и немедленному исполнению. Прикажите наряду полиции ночью войти в монастырь, схватить Илиодора. Заготовьте сани и шубу и по Волге отправьте его в Х.»

«Неисполнимость приведенного распоряжения била в глаза, – вспоминал Стремоухов. – Как будто бы наряд полиции мог войти в монастырь и взять Илиодора, как барана. Ворота запирались на ночь. Везде были поставлены караулы, как в осажденной крепости, с дубинами и огнестрельным оружием. При малейшей тревоге вся собравшаяся в обители толпа всколыхнулась бы, как один человек. С колокольни забили бы в набат и много тысяч поклонников Илиодора, находившихся еще вне стен монастыря, потекли бы к месту происшествия, имея во главе епископа Гермогена со Святым Крестом в руках. Полиции в лучшем случае пришлось бы позорно ретироваться, а в худшем случае быть избитой или даже перебитой. Пришлось бы вызвать войска».

Стремоухов полагал, что Курлов (впоследствии ответственный за провальную охрану Столыпина в Киеве во время покушения на русского премьера 1 сентября 1911 года) действовал в данном случае не столько против Илиодора, сколько против Столыпина.

«К чему привело бы точное исполнение мною требование Курлова? К громадному скандалу. Кровавые события в Царицыне были бы на руку всем недоброжелателям Столыпина, и справа, и слева, и пользуясь ими, министру мог быть нанесен последний удар».

Независимо от того, прав или нет был губернатор в своих предположениях, ситуация казалось безвыходной.

«– Так передайте его императорскому величеству, самодержцу всероссийскому, что я в Новосиль не поеду, ибо знаю, что это – воля не его, а насильника Столыпина… Не уступлю ему, врагу Божьей церкви! Никогда не послушаюсь: ни царя, ни Синода…», – выкрикнул Илиодор флигель-адъютанту Государя А. Н. Мандрыке, посланному в Царицын для улаживания конфликта и уехавшему ни с чем. А в скандальную историю опять вмешался Распутин.

«… ко мне стали поступать копии телеграмм от епископа Гермогена и иеромонаха Иллиодора к Распутину, причем за иеромонаха телеграммы подписывал его брат студент Труфанов. В этих депешах означенные лица просили Распутина хлопотать за них, а тот в своих ответах успокаивал, давая надежду на благоприятный исход дела», – вспоминал Курлов, хотя сам Илиодор свое обращение за помощью к Распутину отрицал:

«И в этот раз я за помощью к «блаженному старцу» не обратился. Но он, не желая упустить из своих рук хорошую рыбу, пойманную им совершенно случайно в великую известную субботу, сам начал хлопотать обо мне».

«Я жил с ним дружно и делился с ним своими впечатлениями. Его я выручал, а когда перестал выручать, он провалился», – показывал Распутин на следствии в 1914 году.

«Вот, дружок, ты меня слушайся. Ведь я тебя возвратил Царицын. Я царей здорово донимал телеграммами с Ерусалима… Упорно держались, а потом сдались. Возвратили. Прокурора Лукьянова я велел им прогнать. Прогнали. Скоро Столыпина сгоню. На его место Коковцова поставлю (…) А цари на тебя осерчали, что ты убежал из Новосиля (…) Это я так из Ерусалима научил царя», – приводил слова Распутина и сам Илиодор в своем памфлете «Святой черт», где правда щедро перемешана с ложью, но и хронологически, и фактически в данном случае все сходится.

В феврале 1911 года в официальном органе Синода журнале «Русский инок» появилось сообщение о том, что приказом № 450 от 20 января 1911 года «иеромонах Царицынского Свято-Духовского монастырского подворья Илиодор назначен настоятелем Новосильского Свято-Духовского монастыря, Тульской епархии». 31 марта Синод постановил уволить Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря и за самовольный отъезд назначить двухмесячную епитимию «в пределах таврической епархии».

Однако на следующий день после отказа Илиодора покинуть Царицын и ввиду неизбежности полицейской акции Государь наложил резолюцию: «Иеромонаха Илиодора, во внимание к мольбам народа, оставить в Царицыне, относительно же наложения епитимий предоставляю иметь суждение Св. Синоду».

Существует текст телеграммы, подписанной императором: «Разрешаю иеромонаху Илиодору возвратиться в Царицын на испытание в последний раз. Николай».

Таким образом, государство в очередной раз отступило, и мятежный монах оказался сильнее не только губернатора, но и премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина и Священного правительственного Синода во главе с обер-прокурором Лукьяновым.

2 апреля вышло определение Синода за номером 41, которое постановило «освободить иеромонаха Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря, Тульской епархии, за переводом его в распоряжение преосвященного Саратовского». Еще через день, З апреля, вышло распоряжение митрополита Антония (Вадковского) со ссылкой на волю Государя с дозволением Илиодору вернуться, а точнее остаться в Царицыне.

«Государю императору, во внимание к мольбам народа, благоугодно было 1 апреля разрешить иеромонаху Илиодору в Царицын из Новосиля. Митрополит Антоний».

«Распутин же был виноват в ошельмовании Св. Синода и премьера 1 апреля. Он хлыст и участвует в радениях, как братцы и иоанниты», – словно крик души вырвалось у другого Антония (Храповицкого), архиепископа Волынского, и здесь очень четко расставлены акценты: на одной стороне Распутин с Илиодором, на другой – ошельмованные, униженные премьер-министр и Святейший Синод. И Государь, поддержавший первых, но не вторых.

«Милость Монарха не оказала на Иллиодора должного влияния, ровно как не воздействовал на него и посланный Государем Императором флигель-адъютант, так что все-таки явилась необходимость прибегнуть к исключительным мерам…»

4.

Исключительные меры, о которых писал П. Курлов, имели место лишь год спустя, когда Илиодор открыто выступил против Распутина, но победа взбунтовавшегося монаха весной 1911 года оказалась поражением не только Синода и Столыпина, но прежде всего – русской монархии и царской семьи.

«В мае месяце 1911 года я был в Петербурге, представлялся Государю. Николай, считающий, по словам самого же Распутина, «старца» Христом, на приеме страшно нервничал, моргая своими безжизненными, усталыми, туманными, слезящимися глазами, мотая отрывисто правою рукой и подергивая мускулами левой щеки, едва успел поцеловать мою руку, как заговорил буквально следующее:

– Ты… вы… ты не трогай моих министров. Вам что Григорий Ефимович говорил… говорил. Да. Его нужно слушать. Он наш… отец и спаситель. Мы должны держаться за него… Да... Господь его послал... Он… тебе, вам ведь говорил, что... жидов, жидов больше и революционеров, а министров моих не трогай... На них и так нападают враги… жиды. Мы слушаемся отца Григория, а вы так что же».

Так писал Илиодор в «Святом черте», но дело не только в его личной, мягко говоря, неблагодарности по отношению к облагодетельствовавшему его Государю и даже не в том, что Илиодор очевидно лгал и ничего подобного Николай Александрович не говорил. Дело в тех десятках тысяч людей в Царицыне, которые под видом религиозного благочестия превращались в безликую толпу, которая сегодня плевала в портрет Льва Толстого, а завтра ломала церкви и сбрасывала колокола, которую испугалось правительство, на поводу у которой пошел Государь и которую заводил, опьянял своими речами Илиодор.

«Когда толпа была доведена уже до состояния белого каления, Илиодор сказал, что только она толпа, может спасти его и тем самым, приуготовить себе место в Царствии Небесном», – вспоминал Стремоухов.

«Я видел слезы у старых жандармов, казаков, городовых и других далеко не слезливых людей, – писал полицейский чиновник в донесении, ныне хранящемся в Волгоградском областном архиве. – Эта тысячная рыдающая толпа, готовая за своего пастыря о. Илиодора идти, что называется в огонь и в воду, положить голову на рельсы, заморить себя голодом, производит крайне жуткое, необъяснимое впечатление…»

« – А теперь, – сказал Илиодор, указывая на стражников, – этих фараонов из дома Божия надо выгнать.

Моментально толпа набросилась на стражников, вырвала у них шашки, сорвала револьверы, а самих стражников, сильно помяв, выбросила за стены монастыря. Особенно неистовствовали женщины», – свидетельствовал Стремоухов, а Василий Шульгин позднее приводил в своих мемуарах слова архиепископа Антония Волынского:

«Илиодора бабы испортили своим неистовым обожанием. Благодаря им он так возомнил о себе, что если толпа меньше десяти тысяч человек, то он и говорить не хочет».

В Царицыне весной 1911 года народу, судя по всему собралось достаточно, и один из побитых «фараонов» в своем донесении заключил: «От такой ненормальной толпы народа можно ждать всяких неожиданностей».

В 917-м дождались. Проповедник с нежным, красивым лицом оказался таким же «учителем», как эсеры или большевики. Он, сжигавший чучело революции, в итоге этому чучелу послужил вернее многих, и вся его дальнейшая судьба – тому свидетельство. В Синоде, таком-сяком, бюрократическом, чиновничьем, раздираемом противоречиями, подневольном, либеральном, казенном – это увидели, в царском дворце – нет.

Шульгин позднее писал о том, что Илиодор нагло и долго «тряс государя императора за шиворот», – к несчастью, все обстояло еще хуже. За шиворот Илиодор тряс Столыпина, Государь же был буйным иноком до известной степени очарован. Во дворце Илиодора зачислили в друзей монархии и заступничество за него местным населением и частью клира, приняли за глас Божий. И если ошибку с Распутиным можно объяснить болезнью наследника, молитвенностью и лжеюродством сибирского крестьянина, если в конце концов можно спорить о том, наговаривали на Григория или нет («Всё, что вы мне говорите, я слышу уже много лет. П. А. Столыпин производил по этому делу расследование, и ни один из распространяемых слухов подтверждения не получил», – позднее говорил Николай Воейкову), то с Илиодором все было однозначно. И Столыпин, умный, проницательный, болевший за страну и ее монарха, понимал это едва ли не лучше всех.

«Это все козни Столыпина. Был друг, а вот я его поддел из-за тебя, а он и обозлился (…) особенно когда я тебя из Минска в Царицын перевел», – убеждал Распутин Илиодора, и в данном случае этим словом можно доверять.

Столыпин, разумеется, не был Распутину никоим образом другом, но русский премьер вел себя по отношению к сибирскому крестьянину любезно-нейтрально (что Распутин, возможно, и принимал за дружбу) до тех пор, пока действительно бывший до 1909 года всего лишь личным другом царской четы и в эту область Столыпин тактично не вмешивался, Григорий не принялся помогать Илиодору, нарушившему как церковную, так и государственную дисциплину. Поддержка взбесившегося чернеца оказалась первым и крайне неудачным опытом вмешательства Григория Распутина-Нового в государственные и церковные дела, давшим старт всей его дальнейшей политической карьере, впоследствии затмившей Илиодоровы подвиги и место в русской истории. Но с точки зрения общественного влияния Илиодор в ту пору, то есть до 1912 года, был фигурой более значимой, чем Распутин.

Хорошо знавший Столыпина А. И. Гучков, к которому как угодно можно относиться и кем угодно называть, был по существу прав, когда в своих беседах с историком Н. А. Базили рассказывал:

«Более опасной фигурой являлся тогда в этой области Илиодор, у которого шла борьба с самим правительством Столыпина. Столыпин старался его отстранить подальше от престола. Это была все спекуляция на больных сторонах царской души. В мои последние встречи со Столыпиным за несколько дней до его убийства на Елагином острове он мне говорил с глубокой грустью о том, как такие явления расшатывают и дискредитируют, во-первых, местную правительственную власть, а затем эта тень падает и на верховную власть (…) С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах с П. А. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти (…) Столыпин возил меня обедать перед смертью. По душам говорили, он был подавлен, он чувствовал… Государь в руках таких людей… О Распутине мы с ним не говорили в данном случае, упоминавшийся эпизод был: Илиодор против гражданской власти и губернатора».

Пусть Гучков и сочинял про свои благие намерения в отношении монархии, в одном ему нельзя не доверять – не Распутин, а Илиодор были предметом их беседы и особого беспокойства Столыпина, чей уход, сыграл, как известно, роковую роль в нашей истории.

«Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность – деятельность, угрожающему вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить)», – писал Толстой Столыпину еще в 1909 году. Год спустя Россия потеряла Толстого, еще через год – Столыпина. Уходили лучшие русские люди, трагически друг друга не понимавшие, и так получалось, что знаменитый толстовский завет объединиться всем людям добра и вместе восстать против зла не исполнялся.

«Некоторые, как Гучков, убеждали Столыпина вырваться из связанного положения, дать открытый бой темным силам. Но Столыпин не мог этого сделать, не превратившись сам в такого же Илиодора», – очень точно написал позднее в «Красном колесе» об этой коллизии А. И. Солженицын.

 

О своей беседе со Столыпиным по поводу Илиодора писал в своих воспоминаниях и губернатор Стремоухов. Откомментировать нижеследующий разговор и тем более доказать его достоверность задача трудновыполнимая, но и опустить его вовсе было бы несправедливо.

«… вы и сами указываете, какой я растравляю муравейник, если примусь за Илиодора. И без того меня травят справа, даже более, чем слева. Все эти голоса проникают до Государя… Ужасно то, что в исходных своих положениях он прав, жиды делают революцию, интеллигенция, как Панургово стадо идет за ними, пресса также; да разве Толстой, подвергнутый им оплеванию, не первый апостол анархизма, но приемы, которыми он действует, и эта безнаказанность все губят и дают полное основание оппозиции говорить, что она права.

Столыпин задумался.

– П. П., вы способны на самопожертвование?

– Если нужно, то да.

– Я знаю, что Государю и доныне неприятно, что Татищев оставил службу из-за Гермогена и Илиодора? Он расположен к вам. Уход второго губернатора из-за этих авантюристов произведет на него впечатление. Вы получите аудиенцию у Государя. Скажите ему всю правду, скажите ему самозванство Илиодора, пусть он услышит это от вас. Настаивайте, что при наличности Илиодора более не можете управлять губернией и просите об увольнении.

– Хорошо.

– Но хватит ли у вас на это духа? Я знаю многих лиц, которые шли к Государю, чтобы выложить ему «правду-матку», а потом под обаянием личности «язык прилипал к гортани» и ничего не выходило. Начать и не докончить еще хуже выйдет.

– Думаю и надеюсь, что у меня хватит пороху (…) Да, кстати, – вспомнил я. – Я имею определенные указания, что Гермоген и Илиодор действуют в тесном единении с Распутиным. Как доказательство этому, я представлю вам группу этой честной компании.

– Это усложняет положение.

Я раскланялся и вышел.

На третий день после этого мне была назначена аудиенция в Царском Селе.

Накануне аудиенции вдруг ко мне в номер гостиницы «Франция» раздался звонок по телефону.

– Кто у аппарата?

– На фотографической группе три лица. Говорите только о двух ваших, третьего не касайтесь.

– Да кто говорит?

Я услышал, как трубку повесили на аппарат, и разговор прекратился».

Согласно мемуарам Стремоухова, это был Столыпин. Фотокарточка, которую губернатор упоминает, хорошо известна и ее можно найти практически в любой из многочисленных книг о Распутине: на ней изображены Распутин, Гермоген и Илиодор. Но вот говорил ли Столыпин в действительности слова об исходной правоте Илиодора, было или нет в духе шпионского романа телефонное указание о ком можно, а ком нельзя с Государем говорить, испугался Председатель Совета министров Григория Распутина или же порешил, что в данном случае упоминание этого имени будет вмешательством в частную жизнь Государя – кто скажет?

«Столыпин действовал против царского сердца и потерпел поражение», – писал лучше всех понявший и изобразивший Столыпина Солженицын, однако поражение потерпел не один Столыпин, и в его противостоянии с Илиодором открыто столкнулись не просто разные политические силы, но низость и благородство, тщеславие и забота о государстве, хаос и порядок, зло и добро.

Когда называя среди главных врагов Столыпина петербургские сферы и высшее чиновничество («Эта среда не отличается стальной упругостью, но – болотной вязкостью»), Солженицын писал о том, что «государево чиновничество не смело открыто сопротивляться законной правительственной власти – так сопротивление Столыпину неожиданно прорвалось через церковь», здесь надо уточнить одну вещь. Русская Церковь за исключением трагически ошибавшегося епископа Гермогена, будущего священномученика, очень ревностного и очень доверчивого, горячего человека, Илиодора не поддерживала. Она страдала от него в еще большей степени, чем сам Столыпин, и премьер это хорошо понимал.

«Вашему Величеству известно, что я глубоко чувствую синодальную и церковную нашу разруху и сознаю необходимость приставить к этому человека сильной воли и сильного духа, – обращался Столыпин в письме к Государю 26 февраля 1911 года. – Поэтому всякую перемену в эту сторону я считал бы благом для России. Но большою бедою было бы, если бы перемены в столь важной области, как церковная, общество связывало бы с политикой или партийностью (…).

Между тем, вчера, по возвращении из Царского я думал, что в городе уже говорят об уходе С. М. Лукьянова и толкуют это как последствие мер, принятых против иеромонаха Илиодора.

Сегодня я узнал, что иеромонах Илиодор приезжает завтра в Петербург. Несомненно, что если уход обер-прокурора состоится теперь же, немедленно, то этот дерзновенный монах будет громко приписывать эту отставку себе. Так ее поймут все!

Я считаю направление проповедей Илиодора последствием слабости Синода и Церкви и доказательством отсутствия церковной дисциплины. Но при наличии факта, факта возвеличивания себя монахом превыше царя, поставления себя вне и выше государства, возмущения народа против властей, суда и собственности, я первый нашел, что, если правительство не остановит этого явления, то это будет проявлением того, что в России опаснее всего – проявлением слабости.

Поэтому я, Ваше Величество, неоднократно заявлял, что за действия по отношению к Илиодору, в период его открытого возмущения против Синода и даже Вашей царской воли, ответственен исключительно я. Это было известно и С. М. Лукьянову.

Если теперь вся видимость обстоятельств (хотя по существу это и не так) сложится таким образом, как будто С. М. Лукьянов оставлен за Илиодора, то совесть моя будет меня мучить, что я не отстоял перед Вашим Величеством. Для государственного человека нет большего проступка, чем малодушие».

Это замечательное письмо можно считать своего рода символом веры государственного человека, в нем сказался весь Столыпин с готовностью взять на себя всю полноту ответственности, но в Царском Селе его слова не были услышаны. Пренебрегший мнением Синода касательно нарушившего обет послушания монаха и мнением Столыпина касательно смены обер-прокурора, чья отставка в мае того же 1911 года была воспринята в обществе как наказание за противодействие Илиодору, Государь совершил одну из самых крупных ошибок своего царствования.

« – Ваше Величество, мне нужно еще доложить Вам об Илиодоре.

Я заметил, как у Государя задергался мускул на щеке.

– Тут говорить не о чем. Я его простил.

– Пусть так, В. В. (я впервые узнал о прощении Илиодора), но после Вашего прощения, вместо того, чтобы быть благодарным, он продолжает свои безобразия.

– Я все знаю и простил его».

Император не просто простил Илиодора, он пригласил его отслужить всенощную в дворцовой церкви и прослушал его проповедь. Что должны были думать об этом архиереи или тот же Столыпин и не в пику ли им было сделано это приглашение?

Опять же вопрос – в чем причина такого решения императора?

 

––––––––––––––––––––––––––––––-

Примечания

1. Ошибка мемуариста, косвенно доказывающая, что текст телеграммы приводится по памяти. На самом деле речь шла о Новосильском монастыре.